Ни одна реформа в постсоветской России не закончилась так, как ее задумывали изначально. Точнее, реформирование (не важно, чего: пенсионной системы, армии, системы социальных льгот, образования, жилищно-коммунального хозяйства) для нашего правительства, - это что-то такое, не имеющее продолжения и логического завершения.

О том, почему так происходит, рассказывает научный руководитель ГУ – Высшая Школа Экономики, профессор, доктор экономических наук Евгений Григорьевич ЯСИН.

- Ситуацию, которая сегодня существует в российском обществе, я характеризую двумя обстоятельствами.

С одной стороны, наша экономика развивается более-менее благоприятно. Судя по официальной статистике, нефтедоллары растут: на семь и одну десятую процента – на ноль и четыре процента больше, чем ожидалось. Я, конечно, мало верю этим данным; не совсем понятно, откуда они взялись. Но, если брать по доходам населения, то по всем показателям, кроме инфляции, экономика выглядит чрезвычайно успешно. А вот с другой стороны, когда с первого января в стране началась социальная реформа (известная монетизация), повсеместно начались митинги, акции протеста. Народ, который, казалось бы, всем доволен, который в большинстве своем проголосовал за ныне действующего президента, вдруг вышел на площади. Внутри России появились мотивы, которые явно продемонстрировали, что население не так уж довольно своим правительством. Более того, страхи и паника начались в правящих кругах. Взять хотя бы тот факт, что господин Павловский, вернувшись с Украины, сказал, что «опасность этой оранжевой заразы существует и у нас», что нужно готовиться к тому, чтобы «бить морды». Каждый раз появляются такие заявления, что, «если что, мы не будем, как хохлы на Майдане, - мы будем стрелять». Господин Медведев в интервью журналу «Эксперт» вдруг заявил, что страна на грани развала. Заместитель руководителя аппата администрации президента господин Сурков на прошедшей в Красноярске в начале апреля пресс-конференции говорил о том, что в России, оказывается, две партии: либеральная (за свободную экономику, но против вхождения в Евросоюз) и партия государственников (за суверенитет, за величие державы и так далее). Эту дилемму, по его мнению, предстоит как-то решать. Поразительно то, что либералов и демократов, если не считать Жириновского, в Думе нет. Мы прекрасно знаем, какое количество голосов они сегодня набирают на выборах. Я думаю, это не от того, что людей, для которых важны демократические ценности, мало. Они просто не могут договориться. В этой ситуации нам важно понять, что нас ожидает и какова реальная альтернатива, с которой мы сталкиваемся.

Тот факт, что самое начало 2005 года ознаменовалось резкими протестами против социальной реформы, привел к тому, что, по существу, все реформы остановились. Я помню, как года за два до последних президентских выборов реформам не давали ход под предлогом их непопулярности: их нужно было проводить после выборов, когда наступит второй срок Путина и откроется окно возможностей. Такой была позиция либералов в правительстве. Но была и другая линия, которая выборов не дожидалась. Есть мнение, что именно ради них под влиянием популистских соображений было начато дело ЮКОСа. Эта операция очень удалась: народ возбужден и ненавидит олигархов.

- Евгений Григорьевич, на фоне всех этих настроений правильно ли говорить, что сегодня Россия в кризисе?

- Нет. Если посмотреть сегодняшнее положение, я бы сказал, что мы из трансформационного кризиса выбрались. В стране сегодня средний уровень жизни не ниже, чем в 1990 году. Учтем, что тогда был дефицит, и низкие цены не означали, что по ним можно было купить товары. Если представить другие параметры развития того времени, то мы не отстаем сегодня по объемам производства: мы находимся на уровне примерно 83-85% от уровня девяностого года. В значительной степени это связано с реформами начала 1990-х годов и с большим потоком нефтяных доходов. Сейчас нужно выбирать, что делать дальше. От правительства (это основная позиция) мы то и дело слышим о необходимости активизации промышленной политики. Когда об этом говорят в России, значит, нужно увеличивать государственные инвестиции, начинать какие-то крупномасштабные проекты. Первое подозрение, которое у меня возникает по этому поводу, - кому-то мало денег. Поясню. Средний размер отката по бюджетным деньгам, выделяемым сегодня по стране в целом, составляет двадцать-тридцать процентов. То, что это кому-то выгодно, - факт, а вот рассчитывать на какие-то изменения благодаря этому, не стоит.

Подглядывать за Западом и делать, как у них, тоже нельзя. В свое время Хрущев занимал такую позицию: у них химическая промышленность развивается, и мы тем же озадачимся; у них – автомобилестроение, и мы «Автоваз» построим. Сегодня это не поможет, мы должны работать на мировых рынках. Кроме нефти и газа, нам нужна конкурентоспособность.

Другой вариант похожей политики заключается в том, что, если главные доходы государство получает от нефти и газа, то эти активы и должны принадлежать государству.

Возможно, это будет и стабилизационный фонд, который позволит бороться с инфляцией.

Я провел ряд исследований и вот мое заключение. Даже если мы выберем вариант модернизации сверху (государственные инвестиции, контроль государства за природными ресурсами, ключевыми секторами экономики и так далее), ВВП на душу населения будет расти темпом два-четыре процента в год, и мы достигнем некоего уровня: через тридцать-сорок лет этот показатель может стать равным 12-13 тысячам долларов на человека. Это тот уровень, который в 1997 году имела Южная Корея. Жить можно. Но при этом Россия будет находиться на том же месте в мире, на каком находится сейчас, потому что мир тоже будет развиваться. Те возможности, которые появляются после реформы, мы их уже упустим. В правительстве между Греффом и Фрадковым идет постоянная дискуссия. Коротко ее можно выразить так: институты или инвестиции. Менять существующие институты или вкладывать деньги? Исследования показывают, что, если мы выстроим систему институтов иначе, чем она существует сегодня, это позволит поднять уровень экономики, благосостояние народа и ввести Россию в число цивилизованных государств. Скажу сразу, наличие нефти при этом не поможет. Нефть – это вообще наше несчастье. Она до сих пор позволяла выходить из кризиса, но дальше поддерживать темпы экономического роста она не будет. Тем более, что у людей, которые находятся у власти, нефть возбуждает аппетит к еще большей власти. Тогда как в стране сложное положение, это достаточно рискованное дело. Но институты для нынешней власти – это что-то незримое.

Главные факторы, благодаря которым возможно процветание в эпоху постиндустриальной экономики, - свобода и доверие. Доверие между партнерами по бизнесу, доверие между бизнесом и обществом, доверие общества и бизнеса публичным институтам, то есть, государству. Именно доверие и свобода обеспечивают процветание тех стран, которым мы завидуем. Есть страны, которые быстро развиваются, но мы им не завидуем. Например, Китай: там масса явлений, о которых мы забыли и не хотим вспоминать. А вот свободные страны способны развиваться за счет тех естественных процессов, которые происходят в мировой экономике. Главным образом, это крупные инновации, они дают толчок новым технологическим революциям (таким, которые происходили с появлением персональных компьютеров, интернета, мобильных телекоммуникаций и так далее). Если революции не случается лет десять, то развитие мировой экономики замедляется. У нас именно это и происходит. У нас отсутствует масса вещей, необходимых для процветания: есть недоверие, нет свободы. Если мы преодолеем себя и выстроим такого рода институты, то добьемся успеха. Примеры история знает: Япония, Испания, Сингапур, Тайвань, Корея. Мы тоже можем. И дело здесь вовсе не в том, чтобы откладывать, затягивать пояса и делать больше капитальных вложений (это советская модель индустриализации). Кстати, отчасти, и Корея, и Япония тоже были такими. Крупные вложения в передовые технологии, строительство заводов, дальше – массовое производство, экономия на масштабе, издержки и движение вперед. Сегодня эти возможности практически исчерпаны. То есть, мы можем многое сделать на том, что позаимствуем технологии, новые знания, построим заводы, но будут ли они конкурентоспособны для поставок продукции на мировой рынок, мы не знаем. Скорее всего, нет. Скорее, мы сможем немного потеснить импорт и заменить его отечественной продукцией. Так, мы теперь в основном не закупаем соки, а производим их сами. Но, тем не менее, следует учитывать, что изменилась сама философия экономического социального развития. Мы очень сильно отстаем от развитых стран по среднедушевому валовому продукту. В Соединенных Штатах, например, он исчисляется в размере 35 тысяч долларов на человека. В Европе – я имею в виду страны-члены ОЭСа – это примерно 25 тысяч долларов. Мы можем достичь этих границ, если будет реализован сценарий с построением институтов.

Но так, как складываются события в стране, я себе так представляю ситуацию: демократическая модернизация, если и может начаться, то только через некоторое время. Россия шла в этом направлении ровно до ноября 2003 года, пока не начался процесс против ЮКОСа. Точнее, до того момента с телекомпанией НТВ. Правда, тогда это не вызвало такой общественной реакции. Тем не менее, уже тогда где-то два процента ВВП мы потеряли. Хотя, в ближайшие годы, даже без структурных реформ, мы все-таки могли обеспечивать уровень в девять, даже в двенадцать процентов. То, что произошло с ЮКОСом, тот подрыв доверия бизнеса к власти обойдется очень дорого. Я думаю, это уже даже до Путина дошло. Его последние высказывания в адрес делового мира направлены на то, чтобы убрать все те методы, которыми и был разгромлен ЮКОС. Это касается налоговых проверок и сделок по приватизации.

Однако то, что наобещал президент, еще не означает, что так и будет на самом деле. Я внимательно слежу за этим процессом: это открытая демонстрация цепкой войны прошлого с будущим. Итак, главная проблема, которую мы должны решать, это перестройка институциональной системы. Это переделка национального сознания, менталитета. Это такие вещи, которые труднее всего поддаются изменениям. Один из создателей институционной теории, лауреат Нобелевской премии Дуглас Норд, наблюдая за Россией, сказал: «Вы посмотрите, какая в России была коренная ломка после Октябрьской революции. Эта ломка произошла, а потом выяснилось, что все традиции возродились, что стиль жизни русских практически не изменился». Он этими словами подчеркнул, что культурные традиции и ценности, которые лежат наиболее глубоко, они вообще не поддаются изменению, характеризуют национальный характер и существуют столько, сколько существует народ. Если они изменяются, то очень медленно и тяжело.

Институт комплексных социальных исследований проводил опрос. Его специалисты выстроили такую шкалу: с одной стороны – негативное свойство, с другой – позитивное, лень и трудолюбие. Опрашивали только русских. Большинство людей про себя сказали, что мы больше ленивые, равнодушные. Я такой анализ проводил по целому ряду источников. Так вот, если говорить о том, откуда такая позиция взялась, оказывается, только в двух случаях из десятка основных черт русского национального характера мы имеем дело с климатом и особенностями территории. Это в основном то, о чем писал историк Ключевский: русский мужик четко знает, что у него только несколько дней в году, в которые необходимо потрудиться, чтобы иметь питание на следующий год. В течение этого времени он должен выложиться полностью, а потом можно забираться на печь. Поэтому возникла такая специфика, как готовность к предельному напряжению и несклонность к систематическому труду. Другое свойство связано с большим пространством, с большими расстояниями. Это то, что Николай Улосский назвал отсутствием «средней культуры»: стремление создать благоприятную среду в собственном доме, затем – заботы о государевых делах и никакого внимания к тому, что творится на улице, в городе, в стране. Это можно связать с преобладанием с самого начала так называемого подсечного земледелия. Если корейцы или китайцы должны были каждый клочок из года в год перерабатывать, стоять по колена в воде, выращивать и высаживать каждое растение риса и потом за каждым растением ухаживать. У нас же можно было запросто спалить часть леса и спокойно перейти на другой участок. Другой фактор – отношения между правительством и населением, как между господами и холопами. При том, что подчиненные внешне выказывают признаки подчинения и любви, а за глаза ненавидят. Большая часть негативных сторон нашего менталитета связана именно с этой традицией деспотического государства. Это восточная традиция, у нас она преобладает до сих пор.

- Это безнадежное явление или мы сможем от него избавиться?

- Каждый раз, когда возникает желание перейти к западной модели, скажем, с частной собственностью или с независимостью личности, каждый раз нас отбрасывает назад. Я рассматриваю два варианта изменения этого института. Во-первых, это естественное развитие, когда в обществе сначала возникает некая проблема. Затем возникает частный прецедент ее решения. Затем кто-то воспринимает новые формы, кто-то – нет. В конце концов, если силы поддержки оказываются больше, чем силы противодействия, принимается закон, и происходит постепенный процесс адаптации. В итоге, формальная норма преодолевает барьер большинства, так как она становится поведением большинства граждан. Если взять развитие Запада, то большинство институтов, которые там работают сегодня, именно по этой схеме и сложились. Например, восьмичасовой рабочий день в США. Начиналось все с того, что это было требованием рабочего движения. Прошло время, и это условие вошло в законодательные акты.

Следующая схема. Вы либо отстающая, либо развивающаяся страна. Вы смотрите на соседние государства и думаете, что бы у них такого позаимствовать, чтобы жить лучше. Вы берете и внедряете у себя чужие правила, и понимаете, что списать чьи-то нормы – это самое начало, необходимо их адаптировать к своим условиям. Конституция Мексики буквально списана с Соединенных Штатов. Однако счастья Мексике это не принесло. В практике России такое тоже есть. Юристы переписали законодательство, был принят суд присяжных. Каков итог? Предложенный проект не реализуется, он вытесняется какими-то другими практиками, основанными на наших традициях господства и подчинения.

Из того, чтобы просто переписывать, что-то может получаться лишь в исключительных случаях. Например, Гайдар либерализовал цены, и они были усвоены, дефицит исчез, были решены важные проблемы. Естественно, этот институт сразу был воспринят. То же самое с приватизацией: сколько бы его ни ругали, но институт частной собственности в основном усвоен. Это жизнеспособные институты. В других случаях, если мы хотим внедрить какие-то полезные институты, мы должны исключать негативные прецеденты. Чтобы большинство прецедентов, которые инициируются властью, были позитивны с точки зрения восприятия и распространения данного института. Одной из самых важных является судебная власть. Я бы сказал так: верховенство закона между верховенством начальства и независимостью суда вместо «Басманного суда». Это главные признаки нормальной институциональной системы, которая соответствует требованиям современного цивилизованного общества. Ведь в чем главное обвинение Кремля? Я хочу отойти от личности. Я могу сожалеть о том, что Ходорковский попал в тюрьму, считаю абсолютно несправедливыми все обвинения, которые против него выдвинуты. На самом деле, главное мое обвинение против власти заключается в том, что создан негативный прецедент. Этот прецедент еще раз показал, что в России ничего не меняется. Власть как командовала судом и прокуратурой, так и продолжает это делать. Она хочет угробить компанию, она это делает, используя государственную службу (налоговую). Та пишет любые требования, а суд в одно касание все принимает. В силу этих обстоятельств, мы в своем институциональном развитии отброшены в советское время. А, может быть, даже в советское время за перестройку. Потому что во времена Горбачева ситуация уже была иная. Мне эта ситуация представляется очень опасной. Обратите внимание на интересное обстоятельство. Не так давно было объявлено о новых претензиях к компании «ТНК БП». Перед ними – к «Вымпелкому». А потом сообщили о том, что «Сибнефть» заплатила триста миллионов долларов и списала все свои претензии, которые первоначально составляли миллиард. Сторговались. Я не исключаю того, что «ТНК БП» действительно должен миллиард долларов, или «Сибнефть», или другая компания. Но, поднимая знамя повышения качества сбора налогов, используя его для разорения самой лучшей в стране компании, эти люди сделали так, что им теперь не верят. Даже тогда, когда они действительно хотят сделать что-то правильное. Отрицательный прецедент – это страшная сила. Говорят, что поступок рождает привычку, привычка рождает характер. Это точная формула формирования института. Если вы выстраиваете политику таким образом, что у вас только позитивные прецеденты, как у короля Фридриха Второго, который вводил в Пруссии независимый суд. К нему крестьянин приходил и говорил: «Ваши чиновники отняли у меня землю, я подаю на вас в суд». Король говорил: «Давай». И крестьянин выигрывал. Один раз выигрывал, второй, третий… И в Пруссии завелся независимый суд. Я должен сказать, что у нас большинство судей похожи на Ольгу Кудешкину, которую выгнали за то, что она не хотела выполнять указания председателя московского городского суда Ольги Егоровой. Они нормальные, честные люди. Если позвонят, они боятся. Они такие же советские люди, как мы все. Как говорит Михаил Бергер: «У нас в суде идет постоянная борьба между коррупцией и телефонным правом». Но если бы этого не было, начальство не пыталось бы заставить судей принимать нужные им решения, у нас довольно быстро все пошло бы на лад. Люди по природе своей нормальные. Они хотят выполнять свою миссию, играть свою общественную роль. Если бы не эта гадостная политика, мы действительно смогли бы быстрее продвинуться дальше.

Я специально обращаю внимание на эти моменты. Не зря говорю о том, из-за чего с 1992 года в России практически не происходило освоение нормальных институтов. Я показываю реакции, которые возникают при переходе от формальной нормы к неформальной норме у людей, принимающий во всем этом участие. Это либо усвоение: мы проходим барьер большинства, усваивается закон, усваивается норма. Либо это извращение: когда каким-то образом вкладывается иное содержание. Самый яркий пример – закон о банкротстве. Его приняли для того, чтобы защитить интересы должников (это нормально для рыночной экономики). И тут же постарались превратить его в способ отъема собственности (стали скупать долги и так далее). Закон не воспринимается. Обратите внимание на историю с судебной реформой. С судом присяжных, в первую очередь. Сначала здесь ничего не получалось. Потом Козак добился того, что в 2002 году положение о присяжных приняли еще раз. Пару раз этот суд сработал хорошо. Дальше началась история с физиком Даниловым: ФСБ позаботилось о том, чтобы был соответствующий состав экспертов и соответствующий состав суда присяжных. У меня еще нет данных, как подбирали присяжных по делу Пичугина. Вот это и есть пример извращения. Сначала все просто игнорировали суд присяжных. Потом, когда его все-таки стали применять, люди власти стали использовать различные приемы. Например, когда судья, обращаясь к присяжным, говорит им только словами обвинительного заключения и ничего не упоминает из аргументов защиты (дает присяжным своего рода инструкцию к дальнейшим действиям).

Нам усвоить все эти институты еще предстоит. Для России, как для страны и гражданской нации, это уже вопрос выживания. Нам еще предстоит научиться быть цивилизованными людьми. Безнадежного здесь ничего нет. Реформы, которые так или иначе проводятся в нашей стране, имеют целью именно перестройку институциональной системы. И если оценить масштабы сделанного в России с 1985-90 годов, видно, что колоссальные изменения уже произошли.

- Евгений Григорьевич, может быть любые нововведения и изменения законов в России воспринимаются в штыки и не двигаются из-за того, что население просто уже не может иначе относиться к такому явлению как реформа?

- Я об этом и говорил в самом начале. У нас идет процесс развития. Он может быть медленным, может быть более быстрым. Но он не связан ни с какими катастрофами. Отчасти, мы это прошли. Именно то обстоятельство, что мы располагаем капиталом уже сделанных реформ, говорит о том, что мы располагаем какими-то свободами, которые люди используют. На самом деле, это замечательно. Я на каждом шагу сталкиваюсь с этими проявлениями. Нам опять говорят: «Мы у вас чего-нибудь отнимем». Как человек, который сам принимал участие в этих реформах, я хочу, чтобы они были удачными. Этим я отличаюсь от многих других которые говорят, что все плохо, что реформы не такие, что ничего хорошего нас уже не ждет. Конечно, все может быть. Но давайте больше работать. Не мешайте работать! На одной из недавних конференций Жуков сделал предложение в духе этого вопроса: «Может, слово отменим…». Я не против. Можно отменить слово «реформа» и говорить про то, что это будут только изменения к лучшему. Мне кажется, не важно, как вы будете говорить. Скажите, что после монетизации льгот реальные доходы вырастут на десять-пятнадцать процентов, и сделайте так, как сказали. И все будет нормально. А когда говорят: «Мы отдадим вам деньги скопом, и живите, как хотите», глупо ждать нормальную реакцию. Конечно, пенсионеры не довольны. Тем более городские, тем более работающие, для которых так важен бесплатный транспорт. Реформаторам нужно больше думать и точнее просчитывать. Нельзя все время ломать людей через колено. С ними нужно не только считаться, но и вовлекать их в процесс реформирования. Необходимо вместе делать эти реформы.

- Наше нынешнее правительство вообще способно проводить какие-то реформы?

- Способно. Более того, у правительства есть определенная стратегия. Я бы хотел, чтобы она была лучше проработана. Необходимо, чтобы во главе правительства находился тот человек, который сам хорошо понимает, что нужно делать. Тем людям, которые сегодня там работают – Кудрин, Грефф, Христенко, Жуков – я доверяю. Мы вместе с ними работаем. Они стараются работать в очень тяжелых условиях. Хотя есть большие сомнения в том, не являются ли они (волей или неволей) ширмой, которая создает некий либеральный облик правительства. Тогда как другие на заднем плане сидят и пилят.

- Как вы оцениваете сегодняшнее состояние реформы энергетики и реформы жилищно-коммунального комплекса?

- Реформу энергетики я вижу на высоком старте. У этого мнения есть две ключевые точки. Во-первых, это продажа генерирующих компаний. Когда этот процесс начнется, можно будет сказать, что реформа энергетики началась. Закончится она, когда произойдет либерализация тарифов. А тарифы, в свою очередь, могут быть либерализованы только тогда, когда появится конкуренция. До этого момента – бессмысленно. В энергетике есть 15-процентный рынок якобы со свободными ценами. Это игрушки. Но это наиболее продвинутая из секторных реформ.

Что касается газа, он сегодня стоит на месте и двигаться не будет, потому что это «кошелек» для будущей элиты (оттуда просто тянут деньги). Здесь крайне выгодна непрозрачность. Государство и общество, эксплуатируя крупнейшие месторождения газа, ничего от этого не получат. Цены на газ поднимаются от раза к разу, и конца этому не видно. Но постольку, поскольку это монополия, ее сила все время увеличивается, она не имеет никакого противодействия. Собственники сидят, как собаки на сене, и ни туда, ни сюда.

Теперь про ЖКХ. Свяжет ли правительство повышение пенсий и зарплаты бюджетникам с движением жилищно-коммунальных тарифов? Только после этого возникнет рынок между компаниями, оказывающими коммунальные услуги. Слабое место здесь – товарищества собственников жилья. Кто должен представлять покупателей на рынке услуг? Для нас это очень тяжелая проблема. На мой взгляд, главное – осознать, что просто так жилищными субсидиями мы не обойдемся. Требовать стопроцентной оплаты жилья при тех доходах, которые имеет население, бессмысленно. Поэтому здесь нужно договаривать фразу до конца: мы повышаем зарплату бюджетникам в два раза, пенсии – в два раза; но после этого вы должны иметь в виду, что все вы будете платить по счетам.

- Разрыв между минимальной зарплатой и прожиточным минимумом может быть причиной торможения экономических реформ?

- Должен сказать, что минимальная зарплата - это некая идея фикс, которая практически не имеет реального содержания. Просто депутатам удобно говорить на эту тему: «Давайте повысим, совместим, как можно прожить на эти деньги…». Дело в том, что МРОТ (минимальный размер оплаты труда) никто не получает. Реально официальная минимальная зарплата нигде не встречается. Единственное, где используется эта сумма, в вычислении различных социальных выплат, штрафов. МРОТ ввели тогда, когда в стране была дикая инфляция, нужен был какой-то более-менее надежный измеритель. Я общался со специалистами, которые занимаются проблемами рынка труда и зарплаты. Они считают, что это просто выгодная для политических спекуляций категория, которой многие пользуются. Можно ли приравнять? Ну, приравняйте. Вы же все равно не платите. Разница будет заключаться в том, что сейчас каждый предприниматель, каждое предприятие платит зарплату больше, чем минимальная. А тогда, когда вы назначите ее в соответствии с прожиточным минимумом, он ее не будет платить. Он все равно назначит зарплату исходя из цены на рынке труда. Сегодня такая ситуация. У нас сильный перегрев на рынке высококвалифицированного труда, потому что квалифицированной рабочей силы не хватает. Есть очень большие категории работников, которые даже этого МРОТа не вырабатывают. Плюс категория, скажем так, исключенных – пьяниц. По России таких 12 миллионов человек. Давайте поднимем им зарплату? Решать о том, сколько платить должен не парламент, а работодатель. Возьмите Штаты. Там высокий уровень почасовой обязательной минимальной заработной платы. Или Калифорния, процветающий штат. Там примерно 30% работающего населения заняты на плантациях. Все они получают фиксированный часовой заработок. Это некий социальный норматив. Можно на нем играть, а можно вообще не обращать внимания.

- Темой одной из программ «Времена» была реформа образования. В обсуждении участвовали представители Министерства образования и обычные люди – родители школьников, студентов. Сторона Минобразования не ответила ни на один вопрос, ссылаясь, что вся информация есть на официальном сайте. В итоге, диалога не получилось. Как вы считаете, кто должен быть инициатором в обсуждении таких реформ?

- Конкретно по реформе образования. Инициаторами здесь выступают не министерство и не родители. Это специалисты, экспертное сообщество. Конечно, они должны общаться с обществом. Другой вопрос, что есть некая часть общества, которая норовит выставить свое мнение за общее. Например, совет ректоров вузов. Они не хотят реформ, им и так хорошо. То же самое с реформой здравоохранения. Здесь все ждут не дождутся снять Зурабова. При этом большинство медицинской элиты выступает против реформы. Потому что им выгодно, как сегодня происходит, брать любые деньги с пациентов и не нести за это никакой ответственности. И такая ситуация возникает по поводу каждой реформы. Есть и силы поддержки, но обычно их не много. Есть лояльное или нейтральное большинство, готовое занять ту сторону, которая сможет доказать свою правоту и целесообразность. Так вот, чтобы реформы двигались вперед, необходимо общаться с теми, ради кого они разрабатывались и внедрялись. Главное, не жалеть на это времени.

При поддержке клуба региональной журналистики «Из первых уст» Фонда «Открытая Россия».

  

Марина БОРИСОВА, г. Кемерово. Газета «Наша газета», № 23 (1653), 13 мая 2005 года.