Владимир Познер о времени и о себе.

Президент Академии российского телевидения, орденоносца, лауреат двух американских премий “Эмми”, автор и ведущий аналитической программы “Времена” Владимир Познер своими вопросами может растормошить любого.

Говорить в ответ о высоком профессионализме, умении держать аудиторию и т.д., по меньшей мере, банально. Гораздо красноречивее мысли известного журналиста о непреходящих ценностях.

- Когда-то я был пропагандистом, работал в Агентстве печати и новостей, - так начал разговор Владимир Владимирович. - Потом волею судеб попал в журнал “Совьет лайф”, который издавался в обмен на журнал “Америка”. Это было крайне интересное для меня время. Я очень много ездил по малознакомой тогда стране, поскольку в СССР я приехал в конце 1952 года и вообще не говорил по-русски.

В Союз я попал взрослым человеком, верующим в идею. Мой папа меня так воспитал. Из страны он уехал 14-летним мальчиком, когда родители эмигрировали после революции. Но вырос с убеждением, что именно здесь нужно жить. Всегда хотел вернуться. И вернулся вместе со мной. Убеждение, что в Союзе больше справедливости, было у меня тогда не теоретическим, потому что я вырос в Нью-Йорке. Мне не надо было рассказывать, какая там жизнь. Я это знал. И сейчас знаю. Просто выношу за скобки, что, разочаровавшись полностью в том, что было здесь, вовсе не влюбился в то, что есть там. И если бы не появился Горбачев, не знаю, чем бы я закончил.

- По настоящему знаменитым вы проснулись после телемостов с американцами, показанных на горбачевском “оттепельном” телевидении?

- Знаменитый американский телеведущий Фил Донахью в Сиэтле и ваш покорный слуга в Ленинграде вели разговор, в котором участвовало по 200 человек с каждой стороны. Фил показал эти диалоги в рамках обычной своей передачи. Ее взяло лишь небольшое количество станций. А мы показали на всю страну. Председателем Гостелерадио тогда был Аксенов, такой белорусский партизан. Ему бы играть в покер: никогда ничего нельзя понять по лицу - нравится, не нравится. И вот, когда работа наша была сделана, он сказал: “Давайте посмотрим”. Вместе с ним смотрели его заместитель по инвещанию Евстафьев, заместитель по всесоюзному радио Орлов, который имел кличку “Плата за страх”, потому что боялся всего, за что ему платили. Присутствовало еще несколько человек из ЦК. Я понимал: сейчас нас либо убьют, либо сделают что-нибудь еще не менее страшное. Ну, и пошло. А говорилось в эфире такое, что никогда на советском телевидении не звучало.

“Что вы думаете, товарищ Евстафьев?” - спрашивает Аксенов, когда просмотр закончился. Евстафьев не знает, что думать. Осторожно говорит: “Сыроватая передача. А потом... в канун 27 съезда партии...”. “Теперь товарищ Орлов, - продолжает Аксенов. Тот уже все понял. “Да что же это? - начинает. - Про каких-то отказников, про какой-то Афганистан”. Аксенов поворачивается к представителю ЦК. И тот - о, чудо! - произносит: “Хочу поблагодарить всех, кто сделал эту замечательную передачу”. Я не поверил своим ушам. Потом узнал: еще раньше ее видели Горбачев и Яковлев. “Это надо показывать”, - решили. Вот и весь спектакль.

Время тогда было... сложное. Когда я перестал понимать, что делает Михаил Сергеевич, один американец взял у меня интервью: “За кого бы стали голосовать на президентских выборах?”. “Наверное, за Ельцина”, - ответил я. После этого вынужден был написать заявление об уходе. Примерно тогда Фил Донахью предложил делать с ним программу в Америке. Она была неплохая. Но новый президент компании Роджер Эйлс поставил условие: содержание передач должно контролироваться, как и состав гостей. “Это же цензура”, - возразил я. “А мне плевать, как вы это называете”, - ответил он. Ну, Фил Донахью и послал его. Программа перестала существовать. Без скандалов в печати, культурно, тихо, мирно.

Так я подходил к очень важному для себя решению: никогда не служить никакой партии, власти, никакому государству, а только аудитории, людям, которые меня слушают. У меня был, можно сказать, второй отец - близкий друг моего отца настоящего. Он тоже был эмигрантом, но вернулся в Союз в 1936-м. Нашел время. И, конечно, 17 лет отбухал в лагерях до реабилитации. Потом жил у нас. Корректный такой русский интеллигент, который обращался ко мне на “вы” и называл Генрихом. “Почему Генрих?”, - спросил я его однажды. “Видите ли, - произнес он, - давно в Париже я набрел на учебник русского языка для французов. Там был диалог. Один человек интересовался у другого: “Как вы поживаете?”. И тот ему отвечал: “Благодарю вас, Генрих, я здоров”. Я всегда мечтал, чтобы какой-нибудь Генрих спросил меня об этом, чтобы ответить так же. Поскольку этого не случилось, Генрихом будете вы”. Он мне как-то сказал: “Не дай вам Бог, Генрих, когда бреетесь утром или чистите зубы, захотеть плюнуть в свое отражение”. Это всегда было со мной. Но для этого, наверное, надо преодолеть страх.

- Сегодня вы абсолютно свободный журналист?

- Если меня выгонят с работы, то есть перестанут покупать мою программу... Я себя обеспечил, чтобы не бояться этого. В этом смысле я независим. Но вообще понимаю, что все очень и очень непросто.

Когда я был в Штатах, профессор от журналистики Фрэд Фредли собрал ведущих американских представителей масс-медиа (я попал в эту компанию, работая тогда с Филом Донахью). Фрэд поставил такую задачу. “Представьте, - сказал он, - что берете интервью у министра обороны. Сидите в его кабинете, но вдруг раздается телефонный звонок. Министр поднимает трубку, потом обращается к вам: “Посидите минуточку, сейчас вернусь”. И выходит. Вы смотрите, что у него на столе, хотя ничего и не трогаете. Вверх ногами лежит документ, на котором написано “Совершенно секретно”. Из него следует, что ваша страна через десять дней объявит войну другому государству. Министр не нарочно оставил этот листок, забыл убрать. Каковы будут ваши действия?”.

У меня есть школа телевизионной журналистики, куда приезжают молодые люди со всей страны. Я тоже ставлю перед ними этот вопрос. Не могу даже объяснить, какое количество попыток ничего не сделать наблюдаю при этом. Большинство говорит: “Спрошу его: есть такие слухи, будто бы...”. Но что ответит министр? “Слухи распускают злонамеренные люди”. Очень мало кто говорит: “Сообщу”. Мне доказывают: “Патриоты так не поступают”. “Вы не патриоты, - отвечаю я, - вы - журналисты. Журналист не может быть патриотом. Он сообщает информацию. Даже не оценивает, хороша она или плоха. Но ручается за ее достоверность”.

Такой вот императив. Если ты журналист, есть вещи, где у тебя не будет выбора. Или ты не журналист, а кто-то другой. И совершенно неважно, что услышишь о себе. У моего любимого политика Авраама Линкольна была замечательная фраза: “Я буду делать что могу, до тех пор, пока смогу. И если в итоге окажется, что я был прав, - все, что обо мне говорили хулители, не будет иметь никакого значения. Но если в итоге окажется, что я был не прав, даже десять ангелов, поющих славу, не смогут ничего изменить”. Это - для каждого человека. Вот на что я постепенно выгреб.

- Передачу “Времена” сегодня ведете с таким же ощущением - нужно сделать все, что можете?

- В ней я говорю, что считаю нужным. Мой продюсер, который готовит ее, каждый раз перед программой, уже в эфире, спрашивает: “Ну, что, надевать памперсы или нет?”. Однако задача моя не в том, чтобы показывать кукиш врагам - это мальчишество. Я должен сделать так, чтобы зритель понимал что происходит. Не демонстрировать, какой я отчаянный и смелый, а, пригласив соответствующих людей и задавая им вопросы, помочь аудитории получить ответы.

- Вам комфортно на Первом, государственном, канале?

- Константин Львович Эрнст, его генеральный директор, - человек передовых взглядов. Кстати, талантливый, хорошо понимающий, как выстраивать телевизионную сетку. Если я буду слишком резок, снимут его.

У нас был разговор на подобную тему. Я сказал: “Ладно. Буду об этом думать”. И вел себя сдержанно. Это был прошлый телевизионный год. Когда он закончился, оставив у меня во рту крайне неприятный привкус, мы встретились вновь, перед началом уже нынешнего. Тогда я предложил: “Давайте сменим программу. Найдем способ объяснить. Потому что не могу как в прошлом году. Или остаемся в эфире, но тогда буду работать, как хочу”. Эрнст сказал: “Будем выходить”. И в этом году у меня к себе нет претензий. За исключением одной программы, связанной с Украиной, когда мне поставили представителей, среди которых не оказалось сторонников Ющенко. Мне деваться тогда уже было некуда. Но скандал получился, конечно, крупный. Я пригрозил уволить всех, кто работает на программе.

- Вам никто и никогда не советует, о чем говорить и как?

- Давят ли на меня? Думаю, на Константина Львовича Эрнста давление есть. Иногда он после моей программы ходит с таким кривым лицом. Ну, мы договаривались! Ко мне же никто не обращается. Потому что ответ будет определенный. По поводу средств массовой информации я в течение часа один на один разговаривал с моим тезкой, Владимиром Владимировичем Путиным.

- О чем конкретно вы говорили?

- Я пришел к нему со своими сомнениями относительно того, что происходит на ТВ. С предложением о создании общественного телевидения, которое не является коммерческим и, таким образом, не нуждается в рекламе, но которое вместе с тем не зависит от властей.

Путин слушает превосходно. И реагирует. Формулирует свое отношение довольно точно. Я понял: он, скорее всего, полагает, что каждый человек имеет помимо того, о чем говорит, свою особую задачу. Еще он не любит говорить “нет”. Задает правильные, очень точные вопросы. Я сделал для себя вывод: пока он не готов к тому, чтобы государство ушло из средств массовой информации.

- С экранов исчезли некоторые популярные ведущие. Как относитесь к этому?

- В случае с Парфеновым у меня твердое убеждение: он хотел и искал случая, чтобы его уволили. Сделал все для этого. Его бы уволили из любой редакции. При этом я его большой поклонник. Мы друзья, хотя и вечно ругаемся. Его очень заботят “бантики”. Парфенов - сторонник формы и все, что с ней связано, делает, конечно, блистательно. “Смотрите, - замечает, - газета “Коммерсантъ”. Какие заголовки!”. “Из них ничего нельзя понять, - не соглашаюсь я. - “Премьерный показ”. О чем это? Оказывается, о назначении Фрадкова. А в моей любимой газете “Интернешнл Геральд Трибюн” было бы написано: “Назначен новый премьер-министр России”. И я бы понимал, хочу читать это дальше или нет.

- Многие сегодня жалуются на засилье “чернухи”.

- Извините за некоторую нелитературность, есть люди, говорил мой друг из лагерей, у которых такая точка зрения: все - говно, кроме мочи. Это не подход, потому что это неправда. Я иногда пеняю Венедиктову, творческому руководителю “Эха Москвы”: “Алексей Алексеевич, у меня такое чувство, что человек, который говорит на вашем радио, что погода хорошая, произносит это с сожалением”. Нельзя так. Хоть и оппозиционеры, но все-таки.

- В одной из недавних ваших передач говорилось о памятниках Сталину. На один из вопросов вы ответили: существует много передач, и если не нравится то, что делаю я, можно не смотреть. Это тоже ваш принцип?

- Есть контингент, который никто не изменит. Сам я очень хорошо понимаю людей, которым твердили: “Все зря вы делали, ребята”. Поэтому на них не в обиде. Меня проинформировали, что состоялось офицерское собрание ветеранов после моей передачи. И с некоторой угрозой предупредили, что мне не простят. Я сказал: “Ну, ничего. Как-нибудь. Ну, не простят. Что ж делать?”. Не надо, на мой взгляд, думать, как переубедить. Надо просто говорить то, что есть.

  

Евгений КИТАЕВ, г. Челябинск. Газета “Челябинский рабочий”, 16 июня 2005 года.