Писательница рассказывает о своем нашумевшем романе «Даниэль Штайн, переводчик».

- Ваша последняя книга «Даниэль Штайн, переводчик», о католическом священнике-еврее, умудрившемся некоторое время проработать переводчиком в гестапо, получила весьма неоднозначную оценку от представителей разных концессий. Ее главный герой – историческое лицо? Вы были с ним знакомы?

- Для начала скажу, что эта книга давалась мне тяжело. Писала я ее в большей степени для себя. Если говорить об итогах, к которым я подошла, написав эту книжку, то я даже не все их могу осмыслить. Мне кажется, она еще продолжает работать. Главный герой книги действительно историческое лицо. Встретились мы так. В 1991 году мне позвонил Павел Мень, это младший брат отца Александра Меня, с которым мы очень дружили. И сказал: «Ты знаешь, приезжает один очень замечательный человек. Он едет из Хайфы в Минск, и заехал сюда на 2 дня». А надо сказать, что в это время Александра Меня уже не было, а этот самый таинственный человек был одним из его респондентов. Они долго переписывались. Сразу скажу, что ни одного письма из этой переписки не сохранилось. Сразу скажу, что ни тот, ни другой человек не были заинтересованы ни в какой бумажной продукции. Хотя Александр Мень написал много книг, но этот человек относился к себе с изумительным, великолепным пренебрежением. Ему не приходило в голову складывать в архивные ящички свои переписки. Так же, как и Даниэль Руфайзен – это настоящее имя моего героя. Он во многом повлиял на мое восприятие жизни. И надо сказать, что мой литературный герой и его прототип не были одним и тем же лицом. Тут есть проблемы, связанные с документалистикой, которые вам, журналистам, наверное, известны лучше, чем были известны мне.

- Что дала вам встреча с Даниэлем Руфайзеном?

- Как я уже сказала, дело было в 1991 году. Когда я пережила один из своих трудных кризисов. А кризисов у меня в жизни было не мало. И как раз в то время настал момент, когда все старое, все прежнее не устраивало. Все было не так. Какие-то старые формы оказались непригодными для жизни. Удобные мысли, удобные привычки – вдруг треснуло все. И вот, как итог этой встречи, я поняла, и постоянно убеждалась в том, что кризис – это нормальное состояние человека. Что мы все время от времени обязаны переживать кризисы. Если кризис не происходит – с нами что-то не в порядке. Это было очень существенное для меня открытие, как все простенькие открытия. То есть, встреча с этим человеком меня примирила с идеей кризиса. Потому что это возрастание человека. Здесь очень важно дойти до какой-то нулевой точки, где понимаешь, что хуже уже быть не может. Когда я понимаю, что уже все, дошла, то начинается обратное движение. И в этот момент начинаешь считать неприличным чувствовать себя несчастной. Понимаешь, что это унизительно, что это безобразно. Что чувствовать себя несчастным – все равно, что идти в юбке, на которой пятна. Мы всегда говорим, что американцы фальшиво улыбаются: «Смайл, смайл, смайл», - это замечательно. Это помогает сохранить достоинство. Не требовать к себе жалости. Я нигде не видела столько несчастных женщин, как в нашей стране. Потому что у нас считается это системой: жаловаться. А это на самом деле не очень хорошо. Это не значит, что нужно жить совсем без этого. Но это наше постоянное недовольство жизнью, выражаемое направо и налево – не есть хорошо, не есть правильно. Надо просто иметь свои наработки по части борьбы с кризисами.

- В вашем романе много внимания уделяется христианской церкви. На ваш взгляд, испытывает ли современная церковь кризис?

- Конечно. Это даже не мой взгляд, это то, что церковь сама признает. Признает, правда, в первую очередь католическая, потому что они привыкли проговаривать какие-то вещи больше, чем у нас, они больше озабочены тем, чтобы выйти из этого кризиса. Да, глубочайший кризис христианства идет со страшной силой. Отчасти это связано и с тем, что 10-15 лет назад культурные люди, воспитанные в советских реалиях захотели войти в церковь. Это было довольно массовое явление, когда люди открывали Евангелие, открывали в нем для себя какие-то ценности и рвались туда, и шли в церковь. И кто-то приходил и оставался, а кто-то приходил и отворачивался, обломавшись. Потому что не нашли там того, зачем они пошли. Я бываю в Италии, и могу сказать, что многие представители местной интеллигенции ярые антикатолики. Если у нас где-то с 70-х годов маятник двигался к христианству, А там совершенно другая картина. Там откат от церкви произошел в культурной среде довольно давно. В православной церкви проблема лежит в другой области: во взаимоотношениях государства и церкви. Церковь не должна быть такой сердитой и такой лижущей лапу государству, как это происходит сейчас. Церковь должна иметь достоинство и право голоса. И этот альянс между государством и православной церковью может вызывать раздражение.

  

Варвара ГАЛИЦКАЯ, г. Сызрань. Журнал «Самарский Советник», 17 декабря 2007 г.