1 апреля прошлого года ему исполнилось семьдесят. Пятьдесят три года он говорит по-русски. Тридцать пять лет – работает на радио и телевидении. Его без преувеличения знает вся страна.

Он же, начиная свою беседу на Форуме Клуба региональной журналистики, с присущей ему иронией представляется: «Моя фамилия Познер. Зовут Владимир Владимирович… Очень популярное имя-отчество ныне. Я - телевизионный журналист…»

Пора надежд и свершений

- Я приехал в СССР в 19 лет, взрослым человеком, верующим в идею социализма. Мой папа меня так воспитал. Он сам был из Питера, уехал четырнадцатилетним мальчиком, когда его родители эмигрировали после революции. Но он вырос с таким убеждением, что именно в Советском Союзе справедливость, именно здесь нужно жить, и всегда стремился к тому, чтобы вернуться. Он и меня воспитал определенным образом.

Теперь я понимаю, что если бы Сталин не умер через два месяца после нашего приезда, то отец бы, конечно, сидел, да и я, и мама, наверное. А брат, который на 11 лет моложе, был бы отправлен в какой-нибудь дом для детей врагов народа…

Мы переехали, и в 1953 году я поступал в МГУ, на биолого-почвенный факультет, я увлекался теорией условных рефлексов Павлова. Конечно, меня больше интересовала литература, филология, но я понимал, что мне не написать сочинение на филфак, а на биофаке сочинение - все-таки не главное. Большой конкурс, проходной балл 24. И я набрал эти 24 балла. Гордился страшно.

Но, несмотря на все это, меня не приняли в университет поначалу, во-первых, потому что у меня фамилия, мне сказали, не очень подходящая и, кроме того, сказали, что биография не из самых лучших. Какая-то добрая женщина отвела меня в сторону и сказала: «Вы все сдали, вы прошли, но только вот, почему вас не приняли». Ну, я пришел к моему беспартийному отцу (мы жили тогда в гостинице, в «Метрополе», у нас не было квартиры): «Куда ты меня привез? В Америке мне били морду за то, что я защищал негров. Теперь меня не принимают в университет потому, что у меня фамилия, как у тебя, к сожалению». Ну, отец у меня был отчаянный человек на самом деле. И он пошел стучать кулаком в ЦК.

А меня тем временем пригласили в военкомат. Там был майор - фамилию никогда не забуду - Рысь, который мне сказал: «Ну, что ж, Владимир Владимирович, давайте мы вас в разведшколу». Я знал несколько языков, хотя по-русски говорил еще плохо. Я говорю: «Как это - в разведшколу? Меня не принимают в университет с такой фамилией и биографией, а вы меня – в разведшколу». «Так у нас же разные учреждения» - сказал он. Я сказал «нет». «Как? – говорит, - вы не патриот что ли?» Я сказал: «Почему? Я поступаю на биофак. А что, нельзя быть биологом-патриотом? Обязательно надо быть разведчиком?» «А, – говорит, - вы так разговариваете? Идите в коридор, там подумайте». Ну, я вышел, подумал. Потом меня вызвали в военкому – такой здоровый полковник, - который вовсе не по имени-отчеству тыкал: «Ты чо, не будешь, что ли?». Я сказал: «Нет, не буду». - «Ну, иди». Ну, я вернулся к Рыси. А он был неприветлив уже, сказал: «Ну, тогда мы тебя на флот на 5 лет». Потом, благодаря хождению отца по инстанциям, меня все же приняли в университет.

На биофаке была чудная публика, замечательный курс, потрясающая самодеятельность. После первого курса мы поехали на целинные земли с концертами. Все было очень увлекательно, романтично...

Из дневника студенческой бригады «Ленинские горы – Алтай» (1955 г.):

«…- Выступает Владимир Познер, - объявляет Тамара. Выходит страшно волнующийся Володя. Он выступает сегодня в первый раз. Володя говорит несколько слов о французском певце Иве Монтане, рассказывает о его песнях и начинает петь. Он поет песню «Большие бульвары» - о прекрасном Париже. Голос у Володи небольшой, поет он по-французски. Скептики в Москве качали головами: «Смотрите, это же целина… При чем тут Париж?» Володю слушают очень тихо. Спел. Хлопают бурно и требовательно. Приходится снова вытолкнуть счастливого Володю на сцену: « Иди скорее, пой «На рассвете». Слышишь, что делается!»

Короче говоря, я очень неплохо учился на биофаке, но уже к концу третьего курса я стал понимать, что это не мое, что я не ученый, что у меня совсем не те мозги, хотя мне очень нравилась биология. И сейчас нравится. А тогда я очень увлекся переводами английской поэзии на русский, занимался этим очень много. После защиты диплома получил свободное распределение и стал зарабатывать переводами биологических и медицинских текстов. Два года работал литературным секретарем у Самуила Яковлевича Маршака.

Когда мне сказали, что есть некое место в АПН, — я туда бросился просто сломя голову. Это была главная редакция политических публикаций. Что это такое, я понял только через два года. Агентство это было создано взамен бюро и подавалось миру как общественная организация. Это была чисто пропагандистская организация. Я волею судеб попал в журнал «Совьет лайф», который издавался в обмен на журнал «Америка». Может быть, когда-нибудь этот журнал попадался вам. Я проработал в журнале «Совьет лайф» несколько лет, и это было для меня крайне интересное время. Во-первых, потому, что это было время в Советском Союзе еще относительно либеральное. И, во-вторых, я очень много ездил по стране. Для меня страна была малознакомая. А работа в «Совьет лайфе» давала определенные преимущества, потому что все-таки наши пропагандистские руководители или органы понимали, что нельзя выходить на Запад с теми же рассуждениями, с той же аргументацией, какая существовала внутри страны. Нужно было какие-то вещи признавать, как-то более тонко разговаривать на другом языке. Я видел всякое. Но все-таки это убеждение, что здесь больше справедливости, было не теоретическим, потому что я все-таки вырос в Нью-Йорке. Так что мне не надо было рассказывать, что там. Я прекрасно знал, что там. Соответственно поэтому я был пропагандистом очень сильным, потому что я был убежденный человек. И, конечно, по-английски я говорил лучше, чем по-русски. И я умел как следует сказать. Так я и работал.

Потом я перешел работать в такой журнал «Спутник». Это был дайджест советской печати, очень красивый, очень хорошо делавшийся. Это было единственное советское издание, которое на самом деле продавалось. Все остальное раздавалось, рассовывалось. Был большой успех, который кончился крахом: в ЦК был создан отдел международной пропаганды. Отдел пропаганды был под Сусловым, а отдел международной пропаганды был под человеком, которого никто не знает и не помнит. Вся внешняя политическая пропаганда находилась под этим новым отделом, а отдел сусловский все ждал, когда они проколются, чтобы их можно было уничтожить. И прокололись. На «Спутнике». Дело в том, что в этих изданиях, немецких, французских и прочих, были полосы, отведенные под рекламу. По договоренности запрещалась реклама военная, расистская, порнографическая и прочая. И вот в номере за апрель 1970-го года, то есть в столетие со дня рождения Владимира Ильича Ленина, если развернуть номер, то с одной стороны начиналась статья о Ленине, а на соседней была реклама дезодоранта на которой был изображен голый мужик и перед ним штакетник, который упал и закрыл причинное место. Разразился страшный скандал. Было сказано, что те, которые пытаются сочетать пропаганду с экономическими выгодами, вообще ничего не понимают в классовой борьбе. И всех разогнали к чертовой матери. Журнал превратился в советский журнал, и все отказались его покупать.

Я буквально за полгода до этого перешел на работу в Гостелерадио СССР, в главную редакцию вещания на США и Англию. И там я работал довольно много лет. Я перешел туда в 1970-м году и проработал там до 1991-го года комментатором. Пять раз в неделю, в одно и то же время – трехминутный комментарий Владимира Познера на Соединенные Штаты Америки. Это мне сослужило колоссальную службу, потому что суметь за 3 минуты, во-первых, что-то сказать, во-вторых, все-таки набить руку. И это была замечательная для меня учеба.

Из открытого письма Владимиру Познеру, «Советская Россия», 5 февраля 1998 г.:

«…Вы из семьи коммунистов. Из семьи тех, кто в благополучной стране поднялся до сознательного выбора. И вы это осознаете. Вы пытаетесь выглядеть объективным, вы пытаетесь представить дело так, будто вы стоите «над схваткой». Вот, мол, я беспристрастный журналист, неподкупный, выношу свой суд. Так вы тонко действуете. Потом понимаю, вы такой же, как Голембиовский, Яковлев, Лацис, создающие свою лжеправду.

Вы просто капиталистический агитатор. Не более того. Какой бы высокой квалификацией вы ни обладали, как бы хорошо о себе ни думали. Вы — агитатор капитализма. Те агитаторы, что были в наше доброе старое советское время, не владели высокими технологиями. Они были наивны, но были нравственны. Вы владеете и вы циничны».

Дни поражений и побед

Повторюсь – я был искренне убежден в том, что, если можно было бы сделать социализм со всеми преимуществами социализма, да еще с демократическими преимуществами того строя, то все бы этого хотели. Я был сторонником социализма с человеческим лицом.

Первым моим серьезным сомнением был 1968-й год, Прага. Но я себя сумел все-таки убедить, что, видимо, другого выхода не было. Я считал, что на самом деле на Западе не хотели никакого социализма с человеческим лицом, очень надеялись, что провалится. И, когда мы вошли в Чехословакию, Запад получил колоссальный козырь, соответствующий образу врага.

А потом был «интернациональный долг» в Афганистане. Я начал серьезно думать, что, видимо, я ошибаюсь, и вся эта моя конструкция ничего не стоит. Я не горжусь тем, что я делал. Я понимаю, что все те годы, что я был пропагандистом, я занимался не богоугодным делом. Это были мои лучшие годы, которые я профукал. Слава богу, что я еще успел опомниться. Наверное, для этого надо было преодолеть страх. Кстати говоря, единственная причина, которой можно оправдать компромисс и всё прочее. Но надо знать, что ты идешь на компромисс, честно себе это сказать и не оправдывать это ничем, кроме этого. Если бы не появился Горбачев, то не знаю, чем бы я кончил. Он вдохнул такие надежды, что казалось, что, наконец, будет все-таки то, о чем я мечтал.

Первым моим выходом на советскую аудиторию и стал телемост: до 1986 года меня просто не пускали на советский телеэкран. Знаменитый американский телеведущий Фил Донахью в Сиэтле и ваш покорный слуга в Ленинграде вели разговор из студий, где было по 200 человек с каждой стороны. Конечно, это была запись, но то, что мы вообще могли разговаривать – само по себе было невероятно. Мы показали программу, и я вдруг стал известным на всю страну. Меня сделали политобозревателем - генералом от журналистики.

Но длилось это не очень долго, потому что получилось так, что, когда Горбачеву надоело возиться с либералами, Сахаровыми, которые возражают, спорят, не слушаются, и он перешел к тем людям, которые, собственно, его и погубили, началось кровопролитие (Азербайджан, Грузия, Литва, Латвия), я перестал понимать, что делает Горбачев. И один американец взял у меня интервью: «За кого бы я стал голосовать, если бы завтра были президентские выборы: за Ельцина или за Горбачева?» Я сказал: «Вы знаете, я предан Горбачеву, но я не понимаю и не принимаю, что он делает сейчас. Наверное, скорее, за Ельцина». Ну, опубликовали и, конечно, скандал был жуткий. Меня вызвал заместитель господина Кравченко, который тогда был председателем Гостелерадио, и сказал, что мне нет места на телевидении. Я сказал, что, наверное, он прав, и написал заявление об уходе, но не просто по собственному желанию, а с формулировкой «я не хочу с вами работать». За два года до этого вышел из партии. Вышел эмоционально: уже понимал, что все это – вранье. Но добавилась соломинка, которая переломила спину верблюда: его грузили, грузили, грузили, потом положили соломинку – и всё. Дело в том, что у меня мама и папа похоронены на кладбище здесь, в России. Папина фамилия – Познер. И там какие-то вандалы нарисовали свастику. И всё было тихо. И я сказал: «Знаете, что? Не могу больше» - и вышел из партии.

Короче говоря, решил уехать. Тем более, что Донахью предложил мне приехать в Америку, делать с ним программу. Я уехал вскоре после августа 91-го, и шесть лет вместе мы делали программу, которая называлась очень оригинально: «Познер и Донахью».

Когда я понял, что отдал лучшие годы активной защите ложного дела, я принял некоторые решения: что никогда больше не буду служить никакой партии, что никогда не буду служить никакой власти, что никогда не буду служить никакому государству, что я как журналист могу служить только аудитории, что я должен думать только о тех людях, которые меня читают или слушают, или смотрят, и больше ни о ком. И, как это ни звучит патетически, что я буду говорить только правду. Пусть - как я ее понимаю, пусть – возможно, заблуждаясь, но точно считая, что это – правда.

У моего самого любимого из всех политических деятелей Линкольна была замечательная фраза, что «Я буду делать всё, что я могу, до тех пор, пока я смогу. И если в итоге окажется, что я был прав, – всё, что обо мне говорили мои хулители, не будет иметь никакого значения. Но если в итоге окажется, что я был не прав, – то даже десять ангелов, поющих славу мне, тоже ничего не изменят». Это для каждого человека абсолютно так. Я буду делать всё, что я могу, до тех пор, пока я могу. И всё остальное – это вообще не важно. Вот, на что я постепенно выгреб.

Времена не выбирают…

Сегодня я делаю программу, которую покупает Первый канал. Я в этой программе говорю то, что считаю нужным. Я прекрасно понимаю, что я хожу по очень тонкому льду. Я прекрасно понимаю, что в президентской администрации есть просто враги. Но моя задача не показывать кукиш врагам – это мальчишество – моя задача постараться сделать так, чтобы зритель понимал, что происходит в его стране. Не показать, какой я отчаянный, смелый, а, пригласив соответствующих людей и задавая им вопросы, которые хотел бы задать тот же самый зритель, помочь ему получить ответы на эти вопросы. И если мне покажется, что они врут, значит, еще задавать вопросы и еще задавать вопросы. Вот, собственно, и вся задача. Вроде, очень простая. Вот, чем я занимаюсь сегодня, прекрасно отдавая себе отчет в том, что завтра могут мне сказать: «Спасибо».

Я не работаю на канале. У меня нет кабинета, у меня нет водителя, у меня, естественно, нет машины. Я вообще туда не хожу, кроме, как непосредственно, чтобы делать программу. Есть ли давление? Я думаю, что на Константина Львовича Эрнста есть. На меня - нет. Они знают, что мне не надо звонить, потому что ответ будет очень определенный. Иногда, я знаю, что Константин Львович после моей программы ходит с таким кривым лицом.

Когда власть начинает командовать телевидением - это бывает плохо и для потребителей, то есть для зрителей, и для исполнителей, то есть для журналистов. Когда я был политическом обозревателем Гостелерадио СССР, то я чувствовал это давление, и, более того, именно это давление привело к тому, что я, в конце концов, наверное, первый и единственный из политобозревателей ушел по собственному желанию. Журналист никогда не может быть свободным в полной степени: он прекрасно знает, что есть некий коридор, в пределах которого он может гулять. Если он очень именитый, имеет большой общественный вес - его коридор шире, потому что с ним не так-то просто справиться. Но все равно коридор существует. Я стараюсь, чтобы "Времена" соответствовали своему назначению - анализировали наиболее важные, серьезные, острые вопросы открыто, честно и совершенно не ангажированно.

В России сейчас нет общенациональных каналов, которые не контролировались бы государством. А значит, у зрителя нет выбора и возможности услышать критику в адрес правительства и президента. Природа власти такова, что она неизбежно скрывает от людей правду. И журналист обязан в этом смысле противостоять ей.

Меня достаточно часто упрекают в том, что я не делаю программ, которые бы власть совсем уж не одобрила: например, о деле ЮКОСа. Должен сразу сказать, что такую программу мне никто сделать не даст, потому что программу покупают, а эту точно не купят. Максимум того, что я могу – это высказать собственное мнение в послесловии, которое никто не контролирует, которое называют «бешенство».

Что касается самого этого дела, то вопрос вовсе не в том, нарушались или нет какие-то налоговые правила. Я думаю, они все нарушали. И мы нарушаем, как только можем: если мы можем найти, как бы не заплатить, мы не заплатим. И американцы нарушают, как только могут: в Америке есть специалисты, которые помогают бизнесменам не платить налоги и использовать для этого закон. Мы все прекрасно понимаем, что это дело политическое. И нас принимают за идиотов. Я всегда говорю, что, когда я умру, то хотел бы, чтобы на могильной плите было бы написано следующее: «Он не любил, но его считали идиотом». Потому что, когда власть считает, что можно сказать все, что угодно, и что это съедят, - это невыносимо.

Из программы «Персонально Ваш», «Эхо Москвы», 25 февраля 2005 года:

« В.ПОЗНЕР - Есть один человек, который, на мой взгляд, мог бы быть президентом. Если бы не некоторые обстоятельства.

М.ГАНАПОЛЬСКИЙ – Вы можете назвать фамилию?

В.ПОЗНЕР – Да, его зовут Михаил Борисович Ходорковский.

М.ГАНАПОЛЬСКИЙ – Это Познер сказал. Конец программе «Времена». Я Вам с удовольствием уступлю свое место ведущего программы «Персонально Ваш», в случае чего.

В.ПОЗНЕР – Я говорю о масштабах, умении мыслить, о хватке…

М.ГАНАПОЛЬСКИЙ – А вот скажите, Вы рискнули бы в своей программе, если бы вдруг зашел разговор, а, наверное, какая-то из Ваших программ будет посвящена предвыборным каким-то веяниям в России, сказать, что, на Ваш взгляд, есть один достойный кандидат, фамилия его Ходорковский?

В.ПОЗНЕР – Видите ли, если я это говорю здесь, я могу это сказать, где угодно. Никакого страха нет, потому что это же наверняка видят те же люди, и им докладывают.

Что касается Ходорковского…Я не близко знаю его, но просто, встречаясь с ним 3 или 4 раза, я почувствовал, что это очень сильный ум, очень умелый. И поэтому я могу сказать: да, он бы мог. Я могу еще назвать людей. Такое впечатление на меня произвел Чубайс, с точки зрения масштаба видения. Понимаете, есть такие люди. Другое дело, что им не быть президентами. Чубайса ненавидит страна, Ходорковский сидит... Но это люди, у которых есть масштаб личности лидера».

Прощание с иллюзиями

Я не могу сказать, что мне нравится то, что происходит в России. Не нравится. И главное, что вернулся страх. Тот генетический страх, который давно-давно живет в людях советских, и который исчез на какое-то время, он сейчас вернулся. Люди опять начали говорить шепотом, хотя в печатной прессе мы пока говорим достаточно открыто. Но этот показатель, он для меня самый серьезный, что все-таки люди боятся.

Я по поводу средств массовой информации в течение целого часа, один на один, разговаривал с моим тезкой. Все-таки удивительно, что он меня принимал в течение часа. Все-таки, как ни говори, – президент страны.

Он превосходно слушает. Я вообще люблю людей, которые умеют слушать. Он реагирует необыкновенно внимательно. Я понял, что он, скорее всего, никому не доверяет. И более того, полагает, что каждый человек имеет, помимо того, о чем он говорит, еще свою особую задачу, о которой он не говорит. Он не любит говорить «нет». Он задает правильные вопросы, очень точные. И мне кажется, что он окружил себя людьми, которые на самом деле ничего для него хорошего не сделают. И то, что произошло с Украиной, и то, что произошло с Абхазией, и многое другое сейчас - это вот результаты деятельности этих советников. Говорят, что он очень лоялен по отношению к тем, кого он берет к себе, что он очень в этом смысле лояльный человек, он никогда их не увольняет, а может только сдвинуть.

Я сделал вывод для себя, что он пока не готов к тому, чтобы государство ушло из средств массовой информации. Я пришел к нему со своими сомнениями относительно того, что происходит на телевидении, со своим убеждением, что нужно создать общественное телевидение, которое не является коммерческим, таким образом, не нуждается в рекламе, но которое, вместе с тем, не зависит от властей. Такое телевидение существует. Не у нас, но вообще существует. Например, в Канаде существует общественное телевидение, называется «СиБиСи», оно целиком и полностью финансируется из бюджета, но при этом по закону правительство, власть не имеет права вмешиваться в вещательную политику. Когда я рассказал об этом президенту, он посмотрел на меня с некоторым чувством, я бы сказал, превосходства и удивления. Он сказал: «Ну как это? Они платят и не вмешиваются?» Я сказал: «Да». Он сказал: «Ну, Владимир Владимирович, вы – наивный человек».

На самом деле, когда нам сегодня в качестве контролирующего органа пытаются предлагать какие-то наблюдательные советы от Общественной палаты – это явная фальсификация. В странах Запада это не представители президента, Думы, Совета Федерации и правительства. Это совершенно другая структура. Для меня образцом такой структуры являются наблюдательные советы Великобритании, которые были созданы по инициативе британского коммерческого телевидения, и которое само дает им деньги. В эти советы входят люди, известные всей стране, не члены парламентов, абсолютно независимые финансово, и все права даны им самими же телевизионными компаниями. Такие советы реагируют на письма зрителей, делают официальные замечания, которые могут потом привести к очень серьезным последствиям, вплоть до лишения лицензии. Вот их функция. Это совершенно другое, нежели то, что предлагают господа депутаты - коммунисты и иже с ними. То, что пытаются сделать у нас - это на самом дел попытка ввести цензурирование, попытка взять под контроль самое мощное, с точки зрения влияния, средство массовой информации – телевидение.

Так сложилось в моей жизни, что сегодня я независим. Если меня выгонят с работы (я нигде не работаю, правда), перестанут покупать программу, которую мы делаем, я себя обеспечил в достаточной степени, чтобы не бояться этого. Я могу уехать. Это не составит мне никакого труда. В этом смысле я независим.

Но это мой, отдельно взятый случай. Федеральные каналы наименее свободны среди всего телевидения, которое есть в стране, потому что они наиболее контролируемые.

Но журналистика - всюду журналистика, если говорить о сути профессии. Я понимаю, что всё очень и очень непросто. Если ты журналист – есть вещи, где нет выбора, или ты уже не журналист, а кто-то другой. И, может быть, лучше даже заняться чем-то другим. Оговорюсь только, что героизма ни от кого нельзя требовать, только от себя. Но понимать, что это так, а не иначе, каждый обязан. И совершенно не важно, что говорят о вас, «что вы недостаточно там чего-то» или «вы слишком» – это всё не имеет значения. Это то, к чему я пришел.

СПРАВКА: Владимир Владимирович Познер родился 1 апреля 1934 года в Париже. Отец, Владимир Познер, писатель, член писательской группы "Серапионовы братья", покинул Россию в 20-е годы, жил во Франции. Мать - француженка.

Вырос в Америке. Жил в Германии. В 1952 году вместе с семьей приехал в Советский Союз. Окончил биолого-почвенный факультет МГУ, работал литературным секретарем Самуила Маршака, редактором АПН, комментатором главной редакции радиовещания на США и Великобританию, политическим обозревателем Центрального телевидения. Переводил Блейка, Киплинга, Бернса и других поэтов. В 1986 году вместе с американским журналистов Филом Донахью организовывал российско-американские телемосты. С 1991 по 1996 год в США вместе с Филом Донахью вел телепрограмму "Познер и Донахью". В 1997 году Владимир Познер вместе со своей супругой Екатериной Орловой открыл в Москве Школу телевизионного мастерства для молодых журналистов. Вел несколько популярных информационно-аналитических программ на Российском телевидении. Сейчас автор и ведущий программы "Времена" на Первом канале. Лауреат американских премий "Эмми" - за профессиональное мастерство, а также премий "ТЭФИ" и многих других профессиональных наград. Награжден орденом Дружбы народов (1994) и орденом Почета (1999). Автор книг "Прощание с иллюзиями" (1990) и "Очевидец" (1991). Увлечения, хобби - бег, теннис.

Свободно владеет английским и французским языками.

Состоит во втором браке. Жена, Екатерина Михайловна Орлова, - директор Школы телевизионного мастерства для региональных тележурналистов. Дочь Екатерина от первого брака - музыкант, живет в Берлине. Сын, Петр Орлов, работал собственным корреспондентом телекомпании НТВ в США. Внук Николай и внучка Маша.

При поддержке Клуба региональной журналистики «Из первых уст» фонда «Открытая Россия».

  

Елена СУРИКОВА, г. Кемерово. Газета «Наша газета», №23 (1653), 13 мая 2005 года.